Поветлужье - Страница 86

Пока Пычей обстоятельно докладывал выборным, которых, как уславливались, выбирали из тех, кто не участвовал в событиях той ночи, воевода внимательно оглядел гостей. Сия сцена была именно для них. Приглашенные отяки сидели, чуть приоткрыв рот, слушая синхронный перевод Пычеевского младшего сына. Черемисы же уже были отчасти посвящены в детали, пока плыли сюда на ладье, но тоже с интересом слушали рассказ от первого лица. Когда же отяцкий староста закончил, воевода повернулся к собранию, чтобы задать свой вопрос:

- Вои, мечи поднимите, кто был на лодьях тех и речи внимал, в коей новгородец сей вину свою признал и словом позорным нас поносил, а потом стрелы в нас пускать начал?

Лес клинков взметнулся вверх, озаряя отблесками окрестности пажити. Опять же, рассчитано все было только на гостей, да пленных. Три четверти из воев не понимали той ночью, кого же и как поносил Слепень с носа своего ушкуя. Ну, так об этом надо еще и догадаться, говорил воеводе его полусотник, ухмыляясь и разглаживая свои усы. А на гостей такое количество видоков явно повлияло. И те на новгородцев уже бросали взгляды, не сулящие ничего хорошего. Выждав несколько мгновений, воевода дал знак вытолкнуть вперед одного из пленных, отличающегося от остальных прямым спокойным взглядом. Взгляд сей явно говорил внимательному взору, что с его владельцем уже имели беседу, и тот о своей судьбе не беспокоился.

- Назови себя, новгородец, да сказывай, как дело было и не совершал ли ты каких непотребств?

- Не новгородец я, - широкоскулое круглое лицо с живыми глазами это подтверждало, а неторопливые движения выдавали, что паренек воином не был, - зовут меня люди Мокшей, хотя я из эрзян.

- Давай-ка все о себе сказывай, как попал на ушкуй, да откуда сам, - Трофим Игнатьич был явно настроен на неторопливую, плавную беседу.

- Недалече от Мурома поселение мое, на другой стороне по Оке обитаем мы. Дань платим белкой муромским людям, а племя мое они мордвой называют. Токмо мы не мордва, а эрзя, - начал горячиться парнишка, - еще мокша есть, так их тоже мордвой кличут иной раз.

- А тебя то пошто так назвали, аже ты с другого племени?

- Да, язык мой довел... - покраснел тот, - столь раз сказывал в Муроме, аже из эрзян я, а не мокшан... Так и прозвали Мокшей люди мастеровые... Я в городе том пять годков без малого ремеслам разным учился. И по дереву резать, и по меди чеканить, и лепить из глины... Призвание мое в том, я и в Новгород податься порешил, абы новое что узнать, да силы свои попробовать. Белкой отдал за проезд купцу-то, да подрядился вырезать чудо-юдо у него на ушкуе. На носу чудище - то моя работа. У варягов пришлых такие диковинки бывают.

- Ну-ну, переходи к делу нашему, - отвлек его воевода от рассказа, - токмо о том вначале скажи, пошто новгородцы в Муром то заходили? Нам они не обмолвились о том, хотя остальными походами хвалились изрядно... - Трофим цепким взглядом прошелся по новгородцам и поймал чуть заметный кивок одного из них, помеченного на щеке шрамом.

- Про то не знаю, не сказывали мне, а вот про девчушку могу рассказать... - Мокша вздохнул, и начал свой сказ про то, как они заметили ее, шатающуюся под тяжестью волокуши. Как Слепень ее на борт для утех взял, да выкинуть мальчонку за борт пригрозил, рассказал и про свои неудачные попытки отвести от нее беду. Что уж за занавесочкой купец с девкой делал, про то сказать не мог, однако крики оттуда слышал. Хоть на растерзание команде не успел отдать, и то ладно. В итоге, упомянул, как передал весть о ней отроку переяславскому и как спрятался на ушкуе, когда стрелы обрушились на новгородцев. Переяславцы, да и все, кто понимал речь Мокши, замерли, слушая его нехитрый пересказ. Какое там кино или книга, коими потчевали себя их потомки. Трагедия проходила прямо тут, у них на глазах. То, о чем они только догадывались, приобретало живые краски. За неделю ожидания суда возмущение поступками Слепня понемногу стиралось из их памяти. А ныне, отчасти деланное поначалу возмущение сменилось яростью на их лицах, особенно когда они узнали, на что пошла Радка, чтобы спасти воина, дабы не выбросили его в волны Ветлуги. Да, именно воина. Кем бы ни числился потом Тимка, отроком ли, новиком, али ушел бы в мастеровые или охотники, смотреть на него будут уже явно не как на мальчонку.

Под конец рассказа стали раздаваться выкрики к немедленному самосуду, и воеводе пришлось окриком призвать всех к тишине. Тут только дай слабину, сожрут на раз, а потом и привыкнуть могут. А тогда уже только с кровью выбивать такие привычки...

Закончив с Мокшей, воевода обратился к новгородцам, хочет ли еще кто повиниться в делах своих? Понимая, чем закончится дело, трое из четверых оставшихся новгородцев начали божиться, что знать не знали про то, что девицу для утех на борт подняли. Думали, шуткует Слепень. А то, что стрелы метали, так как ослушаться хозяина то? И только когда они закончили, вышел четвертый со шрамом и повинился. Заложил при этом он всех, в том числе и себя. Все, мол, знали, для чего девчонку притащили, и приказ Слепня о беспамятном отроке выполнили бы, не задумываясь. Иначе бы сами кормили раков на дне речном. И про то сказал, что не только торговлей купец Онуфрий занимается, но и другими, не слишком чистоплотными делами. И знают его действительно в Заволочье, как Слепня. Жалит сильно и воняет также делами своими. И что готов он принять расплату за все свои прегрешения перед переяславцами, если признают те вину его, хоть стрелы он и не пускал, а токмо мечом пытался отбиваться. Потому как знает, что в ответе он за непотребства купца перед общиной местною. Виноват, что не остановил и не встал на защиту отроков даже словом. Не покинул своего предводителя, видя, что он творит. При этом новгородец смотрел прямо в глаза воеводе, намекая: "вот он я, пригожусь, если тебе дела муромские али другие какие интересны будут". Слепень при этом задергался, но, поняв, что ему то уже скоро будет все равно, знают ли вокруг про его дела, утих.